— Да, успел кое-что перехватить и просмотреть газеты.
— Ты — молодец! А я старый пень, никак не укладываюсь в сутки.
— Ну, какой же ты пень! Ты — могучий дуб, весь пропитанный молодостью и силой.
— Кадры хвалишь? — рассмеялся Гурьянов. — Лучше расскажи, что интересного вычитал в газетах, а потом потолкуем о делах наших, местных. Пройдемся немного, а потом — на боковую… Завидую тебе, живешь семьей, а я — как был бобылем, так и остался… Ну, что там слышно о Западной Украине и Белоруссии? Порохом еще не тянет?..
Два друга еще минут сорок прохаживались по пустынным улицам Угодского Завода, обменивались новостями, а при расставании Гурьянов напомнил:
— Да, Александр, когда на бюро будем говорить о делах школьных и библиотечных, надеюсь, не промолчишь. Зима не за горами, а топлива для школ и библиотек еще полностью не заготовили… Так ты поддержи меня… Эх, двинуть бы и нам туда, в Западную Украину или Белоруссию, — неожиданно прервал он себя.
— Всему свое время и всякому свое место, — немного нравоучительно ответил Курбатов. — Ну, спокойной ночи! До встречи в райкоме.
— Будь здрав, Михайлыч.
И они разошлись, чтобы успеть поспать хоть несколько часов перед очередным, трудным и хлопотливым днем.
Да, многое хотелось бы узнать Курбатову, и многого он, конечно, не знал. Только через два года его новый товарищ, Виктор Карасев, побывавший в этих местах, рассказал ему немало интересного. Рассказал и о том, как осенью тридцать девятого года свел он заочное знакомство с офицером фашистской армии капитаном фон Бибером. С этим Бибером Карасеву пришлось встретиться еще, и совсем при других обстоятельствах.
Капитан Бибер был аккуратен, педантичен и брезглив. В первый же день, когда капитан поселился в квартире старого учителя Тадеуша Кияковского, он, путая польские и немецкие слова, вежливо предупредил пани Кияковскую, чтобы никто не нарушал установленного им режима.
По утрам капитан поднимался в девять часов. До этого часа, по его категорическому требованию, в квартире должна была царить абсолютная тишина. Спать Бибер ложился, как правило, ровно в двадцать три часа. Посвящая в свой распорядок дня старую хозяйку, «гость» оговорился, что — пардон, пани, — если с вечера к нему придет девица, в этом случае — еще раз пардон! — фон Биберу было бы весьма желательно, чтобы его хозяева, пани и пан Кияковские, ночевали у кого-нибудь из соседей или у родственников.
— Моей гостье будет неприятно видеть посторонних… Ферштеен зи?
Господин немецкий капитан изъявил также желание пользоваться ванной.
— Но я брезглив, пани, колоссаль брезглив…
Жена учителя поняла вежливый намек квартиранта и поторопилась купить по дешевке и поставить у себя в спальне подержанный рукомойник. Пусть уж пан офицер плещется в ванне сколько ему угодно.
Однако капитану победоносной германской армии фон Биберу не довелось в полной мере насладиться отдыхом в благоустроенной квартире Кияковских и насадить желанные порядки и «культуру» в старинном польском городе Перемышле. Прошло совсем немного времени, каких-нибудь две недели, и по улицам Перемышля, только уже в обратном направлении, снова шел в походном строю немецкий стрелковый батальон. Солдаты в серо-зеленых мундирах, в касках, с автоматами и ранцами за плечами, не глядя по сторонам, равномерно выбрасывали вперед ноги и громко стучали по мостовой железными подковами сапог.
Впереди шагал тонкий и длинный, как журавль, обер-лейтенант. Позади, в некотором отдалении от строя, медленно двигались, фырча моторами, три грузовые автомашины с различным имуществом и вещами солдат и господ офицеров. На машинах, поверх брезентов, развалились глазевшие по сторонам обозные и денщики.
Командир батальона капитан фон Бибер шел сбоку, по тротуару, но так же, как и его солдаты, с такой же деревянной четкостью и равномерностью выбрасывал худые, тонкие ноги, обутые в блестящие лакированные сапоги. В левой руке он держал замшевые перчатки, а правой все время одергивал на себе китель с серебряными пуговицами и погонами.
Капитан старался смотреть поверх голов встречных людей, так как, по, правде сказать, теперь не замечал в их взглядах должного уважения и покорности. Наоборот, в каждом взгляде ему чудилась недобрая усмешка и даже открытая неприязнь. Да, хорошо было входить в чужой город победителем, но плохо уходить не то побежденным, не то бесцеремонно вышвырнутым. Ничего не поделаешь, приказ!..
Оставляя Перемышль, в который входили войска Красной Армии, капитан фон Бибер торопился. По пешеходному мосту через реку Сан уже прошли на западный берег все немецкие части, находившиеся в городе, и батальон Бибера как бы завершал этот отнюдь не парадный и не очень приятный для гитлеровского командования марш.
Впрочем, то, что Бибер немного задержался и оказался в числе последних завоевателей Польши, убиравшихся в сентябре 1939 года из Перемышля, было ему даже на руку: он успел не только выполнить все приказы своего командования, но и не без пользы завершить некоторые личные дела. Эти «личные дела», упакованные в желтые кожаные чемоданы, сейчас находились на последнем грузовике под присмотром денщика Винке.
Уходя из квартиры Кияковского, Бибер благосклонно кивнул головой учителю и его жене, скромно стоявшим у парадной двери, и вышел на улицу, сопровождаемый хмурым денщиком. А через час или два Кияковский обнаружил, что вместе со своим бельем, парадным мундиром, несессером и книгой Адольфа Гитлера «Майн кампф» господин капитан упаковал в чемоданы и фамильные драгоценности семьи Кияковских: массивные золотые часы, несколько брошей с бриллиантами, обручальные кольца и даже старинное колье, которое в молодые годы носила пани Кияковская и теперь берегла в наследство своей дочери.
Тадеуш Кияковский, быстро нахлобучив шляпу, кинулся на розыски своего «благовоспитанного» квартиранта, неоднократно разглагольствовавшего о неполноценности славян и превосходстве нордической расы. Старику повезло: он увидел капитана фон Бибера, шагавшего с гордым, независимым видом по тротуару, и стал вежливо, даже слезно просить вернуть драгоценности. Кияковский то заскакивал вперед, преграждая дорогу офицеру, то семенил сбоку, кланялся и, всхлипывая и задыхаясь, молил:
— Проше пана… Герр капитан… Пожалуйста… Матка боска ченстоховска…
Но господину капитану гитлеровской армии не было дела ни до просьб и слез старого учителя, ни до авторитета ченстоховской божьей матери. Уход из недавно завоеванного Перемышля и приближение большевистской Красной Армии и без того испортили настроение капитана» А тут еще этот глупый старик вертится под ногами, мешает идти и привлекает к себе внимание жителей. Подумаешь, драгоценности… На кой черт они этому поляку!
На какую-то долю минуты выдержка изменила господину фон Биберу. Долго копившееся раздражение прорвалось наружу. Брезгливо поджав губы, он громко крикнул: «Wis!»[1] — хлестнул Кияковского перчатками по лицу. Старик отшатнулся и упал. Капитан прошагал дальше.
Кияковский медленно, с трудом поднялся и, не отвечая на расспросы окруживших его людей, молча слезящимися глазами глядел вслед Биберу и мял в руках свою старую, испачканную в грязи шляпу.
В это время с заднего грузовика соскочил денщик Бибера Винке и подбежал к Кияковскому, Окружавшие старика прохожие при виде немецкого солдата разбежались. А Винке, этот молчаливый и хмурый Винке, которого в семье учителя боялись и считали грубым, наглым и преданным лакеем своего хозяина, ободряюще похлопал Кияковского по плечу и негромко проговорил:
— Не печальтесь, пан Тадеуш. Капитан фон Бибер — свинья. Пусть он подавится вашим добром! — И вдруг совершенно неожиданно добавил: — Ничего, русские набьют еще морду Гитлеру!.. Ауфвидерзеен. До видзеня!..
Да, да, Винке именно так и сказал. Пан Тадеуш достаточно хорошо знал немецкий язык и понял все; точно и правильно. Но его не столько поразила неожиданная в устах денщика характеристика фон Бибера (свинья!.. Не только свинья, но и подлый вор!..), сколько фраза о русских и о Гитлере. Вот, значит, каков на самом деле этот денщик. Политик! И он тоже, оказывается, понимает, что должен же кто-то, в конце концов, набить морду Гитлеру, который обнаглел до того, пся крев, что хочет растоптать своим сапогом всех и вся… Молодцы русские! Хотя они и не воюют с Гитлером, но они пришли сюда и заставили убраться ко всем чертям этих наци, принесших Польше только унижение, горе и слезы.
Столько достойных поляков попало в тюрьмы! Сколько бессонных ночей провели матери, ожидая возвращения сыновей, тайком ушедших в далекие, неизвестные места! Сколько слез пролили поруганные, обесчещенные девушки, попавшие в руки пьяной солдатни! Но самое страшное — у себя дома, в своей Речи Посполитой, люди боялись разговаривать по-польски и прятали в погреба и в землю национальные флаги.
